— Под Кыном надо
будет хватку сделать. Эх, задарма сколько время потеряли даве, цельное утро, а теперь, того гляди, паводок от дождя захватит в камнях! Беда, барин!.. Кабы вы даве с Егором-то Фомичом покороче ели, выбежали бы из гор, пожалуй, и под Молоковом успели бы пробежать загодя… То-то, поди, наш Осип Иваныч теперь горячку порет, — с улыбкой прибавил Савоська, делая рукой кормовым знак «поддоржать корму». — Поди, рвет и мечет, сердяга.
Неточные совпадения
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот
был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца —
хватка мертвая:
Пока не пустит по миру,
Не отойдя сосет!
Это
был капрал наполеоновского пошиба (a poigne [крепкой
хватки]), немыслимый ни в какой другой стране.
Место
хватки было самое негостеприимное: крутой угор с редким лесом, который даже не мог защитить от дождя. Напротив, через реку, поднималась совсем голая каменистая гряда, где курице негде
было спрятаться. Пришлось устраивать шалаши из хвои, но на всех не прихватывало инструменту, а к Порше и приступиться
было нельзя. Кое-как бабы упросили его пустить их обсушиться под палубы.
Вторая
хватка для нас не
была так удачна, как первая.
Нужно
было во что бы то ни стало собрать снасть в лодку и устроить новую
хватку по всем правилам искусства.
Не доплывая до Кына верст пятнадцать, мы издали увидели вереницу схватившихся барок. Это
был наш караван. Он привалил к левому берегу, где нарочно
были устроены ухваты для
хватки, то
есть вкопаны в землю толстые столбы, за которые удобно
было крепить снасть. Широкое плесо представляло все удобства для стоянки.
Дождь продолжал идти; вода шла все на прибыль. Мимо нас пронесло барку без передних поносных; на ней оборвалась снасть во время
хватки. Гибель
была неизбежна. Бурлаки, как стадо баранов, скучились на задней палубе; водолив без шапки бегал по коню и отчаянно махал руками. Несколько десятков голосов кричали разом, так что трудно
было что-нибудь разобрать.
Прошка склонил голову на руки. Жизнь казалась ему невозможной. В душе
было темно и тоскливо, как еще не бывало никогда. Кроме тоски, он чувствовал еще обиду: ему казалось, что в игре, которую он вел с ближними, последние прибегают к неправильным и непозволительным ходам. Сам он работал только «всухую» и не мог без страха подумать об убийстве. Как и в кулачных боях, он полагался на кулак и на крепкую медвежью
хватку. Он желал бы, чтобы ближние боролись «благородно».